вопль Павла Игоревича он вручил ей картонную коробку, замотанную в две перевязи. София открыла ее и увидела мольберт на тонких алюминиевых ножках. От него пахло скипидаром и дешевым деревом — вроде запаха на уроках труда у мальчиков. Она погладила его и усмехнулась: теперь-то он ей точно не пригодится.

Новый год встретили так же, как и всегда. Это Павел Игоревич всему удивлялся: делал большие глаза, когда слушал восковое лицо на экране, говорившее о трудностях и успехах, зажимал уши, когда следующую минуту за окном загрохотало, и из распахнутых форточек потянуло запахом пороха. Отец суетливо щелкал зажигалкой, пытаясь зажечь список желаний, туго сложенный раз на пять, мама безучастно смотрела на собственное отражение в окне, одарила Софию такой же стеклянной улыбкой и вышла на балкон — звонить бабушке. Теперь, каждый раз, когда она уединялась для звонков, Софии казалось, что звонит она непременно «Таньке».

Сергей дозвонился до нее только в половину первого, сказал, что линия занята и что у них в Тюмени еще полчаса до наступления Нового года и, получается, он звонит ей из прошлого. Он был странно разгорячен, возможно, из-за шампанского, наговорил пожеланий двадцать, касающихся их двоих. Свербицкая скинула ей стихотворное поздравление. София не понимала людей, которые вместо того, чтобы сказать свое и от себя, ищут в поисковиках стихи и посылают отдаленным знакомым, думая, что им приятно вчитываться в корявые ямбы. Отписались подруги по художественной школе, Волобуева — с дачи; мальчик, с которым она целовалась в прошлом году, прислал желтого кота с бордовым сердцем. Мама неожиданно приложила ей к уху сотовый и сказала: «Поговори с бабушкой». Бабушка — бывшая учительница, живущая на той стороне, в России, начала говорить об успеваемости и «жизненной стезе».

София давила во рту икринки, слизанные со сливочного масла, размазанного по ломтикам багета, вслушивалась в приглушенный внутренний треск, шампанское сладило глотку, язык припоминал недостачу соленых корнишонов в зимнем салате, и в этом чересчур тяжелом новогоднем ужине воплотилась для нее вся жизнь. Она просто не может умереть, просто невозможно, чтобы эта тяжелая полнота вдруг ушла. В ушах отдавались куранты и слова живой русской бабушки, из головы не выходила обида Абры и какой-то пронзительный взгляд Сергея, как будто бы он разгадал ее, как будто укорял в бесчувственности. Но разве она виновата в том, что не может любить его издали? Она несколько раз пыталась представить их близость, но каждый раз останавливалась то на запахе изо рта, то на сползших колготках. И близость их так и не начиналась. Да, ее возбуждали фривольные аниме-картинки, воспоминания о руках Сергея, или о губах мальчика из Сургута, но, стоило ей очутиться перед Сергеем, как обаяние его рушилось. Сергею казалось, что это он не соответствует ее ожиданиям, на самом деле ее воспоминания не соответствовали ему.

Всей семьей вышли запустить фейерверки. Пока Павла Игоревича одевали в прихожей, соседка по лестничной клетке открыла дверь и принялась поздравлять Софию с Новым годом: оправа очков поблескивала в темноте, лицо — залитый светом чернослив, волосы на макушке взяты в пучок, проткнуты спицами.

Сугробы у подъезда были черны, у бордюров валялись пустые тубы, пахло селитрой. На балконах домов то и дело зажигались огоньки, шла вялая ругань, и накатывали волны смеха. Время от времени в соседних дворах бухали залпы салюта: малохольного, красно-зеленого, — взрывались петарды, Павел Игоревич, насупившись, закутанный в шарфы, держался за мамину руку: когда слышались пороховые разрывы, он слабоумно моргал в пустоту. Отец, установил картонную тубу с фейерверком на детской площадке, за деревянной горкой; пыхнув, туба выстрелила с сипением два раза и кончилась. Отец бросился от дороги к уморившемуся фейерверку. Павел Игоревич недовольно спросил маму:

— А куда ушел прошлый год?

Мама ничего не ответила, вместо нее заговорила София:

— В прошлое.

— И он там останется? Навсегда?

Вдруг София поняла, что означает смерть — она означала пребывание в вечности прошлого.

В ту ночь Павел Игоревич уснул поздно, хотя и прежде домочадцев. София лежала в своей комнате, смотрела на рисунок синего кита, прикрепленного прищепками на тонкий провод потушенных гирлянд, и думала о том, что в чувстве затопившего ее страха нашлась какая-то точка опоры, какая-то неожиданная свобода. За стеной вяло ворочались родители: пели голоса на улице, в странном им совпадении трещала кровать, — вот она заходила ходуном. Софии стало стыдно, она вышла в коридор и остановилась перед детской, прислушалась к размеренному дыханию Павла Игоревича, звуки из родительской комнаты здесь ощущались еще отчетливей, послышалось шиканье мамы, кто-то спрыгнул на холодный пол. София прошла в детскую, на обоях сверкали серебряные звезды, высоко на полке с обложки книги уродливым зигзагом выступал добродушный динозавр, на столе лежал разобранный звездолет: брат переделывал его в броненосец.

Дыхание приглушенное, звуков из родительской комнаты почти не слышно, кажется, они сделали звук передачи громче. Рот брата открыт, он — сама доверчивость миру во сне, в бодрствовании он вечно опекаем, во всем видит трудности, и даже когда пытается сам повязать шнурки, мама отстраняет его и говорит, что ему не по возрасту. Он радостно с ней соглашается, София никогда не была такой, она была егозой, а Павел Игоревич — набоб, «плинц» с «сыской». И все-таки он что-то своим мозгом размером в горсть грецких орехов осознает, понимает конечность всякого времени, которое собирается в черный ящик и из него больше не выбирается. Она не умрет. Это попросту невозможно. Она одновременно кенома и плерома — так говорил Абра — пустота и полнота — и никем другим она быть не может.

Все затихло. Мама по-собачьи засопела, отец вскрикнул; вот бы взять, пока никто не видит, громадного медведя в углу и, нежно придерживая голову брату, поднести его живот ко рту. И раз, и два. На губах Павла Игоревича запека, он тревожно всхрапывает, но не просыпается, верхняя губа — как ростра корабля. И его жизнь сейчас в руках Софии, как жизнь Софии в руках Абры, что стоит прислонить медведя к нему — и наступит смерть во сне — царица среди смертей. Никто не подумает на нее. Мама обратится в поисках любви к ней, отец обратится к матери, и эта никчемная, казалось бы, смерть, вышедшая из ее мозга, вдруг объединит всех их, утишит — и наступит та любовь, в которой все они нуждаются и от которой бегут, кто к любовникам, кто к махинациям, кто к Йаху. Осталось сделать всего одно движение. Возьми же этого медведя, представь, что он летающий, необъятный кит. Сделай шаг навстречу прошлому.

Вдруг зажигается верхний свет — и мама в халате, пораженная, вскрикивает из коридора:

— Что ты здесь делаешь, София?

Плюшевый медведь соскальзывает с рук на пол, София равнодушно пожимает плечами, и по щекам ее начинают течь слезы.

                                      5

Даже в лыжном костюме Иванкова выглядела лучше, чем все ее верные в выпускных платьях. София не могла без восхищения смотреть на то, как уверенно Иванкова перебирает палками в стылом воздухе,